За три дня до…

Я сидела в ОК и переписывалась с очередным озабоченным.«а муж твой дрочит?

да с тобой или сам?

и так и так.

сколько ему лет?

50

а ты хотела бы посмотреть как я дрочу?

я видела, как дрочат.

где видела?

Дома.

а кроме мужа видела ещё где то?

Видела.

где и у кого?

дома. у сына.

сын дрочил?

Да.

так ты подглянула или в открытую смотрела?

не в открытую.

он при тебе дрочил и кончал?

да. но я якобы спала.

а он возле тебя лежал?

нет. Стоял. рядом.

так он не знал что ты видеш?

не знал.

он на тебя дрочил?

Да.

а ты голенькая лежала?

Почти.

без трусиков?

я сплю без белья.

и ножки были расставлены?

Нет.

а куда он кончал?

мне на лицо.

ты и после того как он тебе на лицо кончил тоже вида не подала?

не подала.

сколько лет сыну?

большой уже.

сейчас на мониторе твоя фотка я прям сейчас на монитор на твою фотку кончу… ты не против?

не против…»

Разумеется, я врала, нет у меня ни мужа, ни сына, ава там не моя, да и сплю я в пижаме. Когда призовет меня Всезнающий к ответу, мол, какого хуя, дщерь моя, по ушам бедному дрочеру ездила, отмазка у меня будет одна, но шикардос, а не отмазка: «Я писала ему лишь то, что он хотел прочитать».

— Эля, — услышала я и повернулась на голос.

На пороге моей комнаты неуверенно топтался папа.

Джек лежал у моих ног, вылизывая своё богатство. Богатство было красноречивым, сиречь, красным и речивым, ну большим то есть. Похоже, у него, при приближении ко мне, срабатывал рефлекс Павлова. Ну, окей, окей, не у него самого, а у его гениталий. Не удивлюсь, если выяснится, что вездесущие английские ученые доказали, что кобели, так же как и мужики, способны думать только хуем. Впрочем, Джек меня не донимал. Он лишь лежал, лизал и печально смотрел мне в глаза.

— Он что, опять?! — перешёл на фальцет родитель, указывая пальцем на елду Джека.

— Папа, это же не человек, это собака. «Хорошо быть кошкой, хорошо собакою…», помнишь?

— Да ладно! — папа перестал юзать фальцет, но интонациями стал походить на одну известную телеведущую.

— Успокойся, пожалуйста, слово «мораль» им не знакомо.

— В отличие от гомо сапиенс, — папа назидательно поднял вверх указательный палец.

Я посмотрела в направлении его пальца, вздохнула:

— Такое впечатление, что человек разумный способен жить только на потолке… ну, или этажом выше, — и, встав из-за стола, подошла к отцу.

На мне был лишь лёгкий короткий топ, едва прикрывающий грудь (троечка, но честная), и стринги из разряда «мечта пожилого фетишиста». Соски торчали, как антенны, которыми я пыталась запеленговать либидо своего родителя. Или что там антеннами делают? Папа, догадавшись, что его пеленгуют, выскочил из комнаты, я подошла к Джеку и, спросив:

— Так что там у нас с моралью? — взялась рукой за его хуй.

Пёс благодарно лизнул меня в лицо, и я поняла, что с моралью у нас никак — ни у него, ни у меня.

Папа достаточно легко пережил нравственное падение своей нерадивой дочери, к слову сказать, круглой отличницы, спортсменки, просто красавицы, и разве что не комсомолки. Ну, как «легко»? Неделю он был в запое, сутки под капельницей, потом навязчивый курс ненавязчивых антидепрессантов, и вуаля, мой папа — не папа, а огурец. Хрустящий консервированный огурчик из стратегических запасов бабушки Раи.

Иногда Джек запрыгивал ко мне в постель и, жалобно скуля, пытался достучаться до моего либидо. Хотела ли я пожалеть его? Да, хотела, и не единожды, но мысли о несчастном папе, на повышенных тонах беседующем с унитазом, всякий раз ставили мои, сползающие набекрень мозги на место. Да и учиться надо. Как-никак выпускной класс.

Её звали Вера Сергеевна, она преподавала русский язык и литературу, была строга и стройна. В свои тридцать с небольшим выглядела на двадцать пять, носила расклешенные юбки, классику на двенадцати сантиметровой шпильке и шикарную грудь, которую выгодно подчеркивали приталенные жакеты. Сексуальную энергетику нашей Верочки не могло испортить ничто — ни уродливые очки, ни дурацкий шифоновый шарфик, ни её мерзкий характер. Глядя на её точеную фигурку, даже у меня начиналось обильное слюноотделение. А что тогда говорить о моих одноклассниках?

Как-то раз я стала свидетелем одного разговора, который в корне изменил моё отношение к Верочке. Она шла по коридору школы, как всегда, подтянутая и стройная. Прошла мимо двух озабоченных идиотов, подпирающих стену, и:

— А ведь кто-то же её ебёт, — тихо вздохнул один, провожая учительницу сальным взглядом.

— И, возможно, даже в анал, — шепотом поддержал того второй.

Верочка остановилась, поправила свои очки и, развернувшись, спокойно подошла к парочке.

— Вот учишь вас, учишь, и всё бестолку. С точки зрения филологии, ебать можно анально, можно в жопу, но никак не в анал — это во-первых; а во-вторых, у меня идеальный слух и муж-боксёр. Уж и не знаю, что из двух последних зол хуже, — сказала она, и, подмигнув мне, прошла в учительскую.

Теоретики анальных ласк молча обтекали.

Впрочем, это было только начало.

Весна. Из дальних стран в родные края потянулась живность перелетная и, радуясь солнышку, норовила насрать на головы честных, но беспечных граждан.

Как выяснилось, мы с Верочкой жили в одном районе и теперь иногда возвращались из школы вместе. Через парк, больше похожий на лесополосу. Она, узнав о существовании моего Джека, посетовала:

— Жаль, мне нельзя иметь собаку. А хочется. Если бы ты только знала, как хочется.

— Почему нельзя? Аллергия?

— Ну, можно сказать и так, — улыбнулась она. Улыбка получилась печальной.

Вдруг, откуда ни возьмись, появился в рот ебись. Вернее, ебиси. Их было много, этих ебисей — целая стая полудиких собак. Самый главный ебись был огромен, как лось, и злобен, точно табун горных барсуков. Почему-то вспомнилась фраза: «Красная Шапочка, сейчас я тебя съем». Звериный оскал, прижатые уши, вздыбленная на холке шерсть — всё говорило о том, что пёс настроен решительно.

Расстояние между ним и нами медленно, но верно сокращалось. Я испугалась и стала потихоньку пятиться, но в тот же миг услышала Верочку:

— Стоять! — прошипела она сквозь зубы. И потом уже более спокойно добавила: — дурочка, порвут же.

— А что же нам делать? — остановившись, спросила я.

— Нам?!!! Ничего, — Верочка протянула мне свою сумку, — стой и не рыпайся. Я всё сделаю сама.

Она расстегнула жакет, опустилась перед псом на колени и, легким движением задрав юбку, похабно выпятила свою задницу. Трусиков не было, лишь чулки на поясе. Вожак стаи подбежал к моей учительнице, обнюхал её промежность и, обхватив передними лапами талию, стал покрывать. Резко. Сильно. И очень… очень быстро. Я онемела. Верочка, издав томное: «Ох!!!», — начала плакать. Наши взгляды встретились, и меня, словно молнией шибануло: это были не слёзы боли или унижения. Это были слезы счастья суки, истосковавшейся по случке.

Если бы суки умели плакать.

Кобель довольно скоро кончил, вытащил из Верочки огромный фиолетовый узел и отошёл. Из её пизды потекла сперма. Сперма была похожа негустой ликёр, только без цвета. Верочка не двигалась, она стояла раком, тяжело дышала и ждала, когда остальные члены стаи решат, уходить им или воспользоваться беспомощностью суки. Ждать пришлось недолго. Второй кобелек, значительно младше своего вожака, но не уступающий тому в размерах, подошел к ней и прошелся по её пизде языком. Верочка вздрогнула, вновь прогнулась в спине, и кобель вошёл в неё. Трахал он куда более остервенело, нежели его вожак. Он долбил Верочку, как отбойный молоток, из открытой пасти капала слюна. Верочка заскулила. Тихо. Протяяяяяжно. Сквозь её обтягивающую майку начало проступать молоко. Судорожным движением женщина задрала футболку, наверное, чтобы не испачкать её. Освобожденное от узкой майки, оголенное вымя Верочки заколыхалось, молоко брызнуло и струйкой полилось на землю. Я слышала, что в момент возбуждения у кормящих женщин может выделяться молоко, но я не знала, что Верочка кормила. Глядя на то, как молодую кормящую мать ебёт свора собак, я потекла, одна моя рука инстинктивно потянулась к груди, а вторая к промежности, и я начала мять свои сиськи. Верочка улыбнулась. Она всё поняла.

Затем был ещё один пёс. И ещё один. И ещё. В общей сложности Верочку поимело шесть кобелей. Это если не считать щенка, что пристроился к её груди и нажрался шарового молока. Мелкий гадёныш, но очень славный.

Когда всё закончилось, Верочка встала, кое-как привела себя в порядок, осмотрела свои чулки (странно, но на них не было ни одной зацепки) и спросила:

— Кончила?

— Кто?

— Ну, не я же. Ты. Ты кончила?

— Нет, — соврала я.

Верочка понимающе улыбнулась, она опять меня раскусила.

— Тебе для начала надо усвоить три правила. Первое: никогда не носи ни джинсы, ни колготы, только расклешенные юбки и чулки; второе: если трусы то только стринги, хотя лучше, конечно, вообще без них, а то всякое в жизни может случиться. — Она обнажила свою шею и добавила: — Смотри, какими могут быть последствия.

Я посмотрела на её шею. Там зиял огромный шрам от собачьих зубов.

— А третье?

— Что «третье»?

— Ну, вы сказали, что правила три.

— Третье?… — Верочка взяла у меня свою сумку, — третье: глаголы повелительного наклонения и будущего времени всегда пишутся через «ться». С мягким знаком. И ещё… после того, что сегодня случилось…

— Я обязана на вас жениться?… через мягкий знак.

— К сожалению, я уже замужем, — она улыбнулась, но ты можешь звать меня на ты. Только не Верочкой. Ненавижу эту кличку.

PS. На момент написания рассказа, всем его героям исполнилось 18 лет. Даже животным.

PPS. Хотя нет, не всем. Щенок-обжора всё-таки малолеток. Впрочем, ему, мне кажется, можно.